Про людей. Интервью с участником Первой чеченской войны

Один из вернувшихся с войны — полковник полиции, офицер, участник Первой чеченской кампании Александр (по просьбе героя материала мы не публикуем его фамилию — прим. Ф.). Он был в Чечне трижды: с мая по июль, с сентября по ноябрь 1995 года и с июля по август 1996 года. В последней командировке Александр вместе с сослуживцами попал в окружение боевиков и был ранен. А ещё он снимал происходящее на видеокамеру: операции, бои, штурмы, быт и Грозный, точнее то, что от него осталось. Корреспондент «Фонаря» Екатерина Лобановская записала его воспоминания.

С разрешения героя материала мы публикуем отрывки документальной съёмки, которую он вёл в Чечне. Видео не стоит смотреть людям с эмоциональной неустойчивостью и повышенной чувствительностью, так как на них показаны активные боевые действия, раненые и погибшие люди.

«Я увидел Сталинград»

— Я понимал, куда ехал. Когда проходил собеседование при поступлении на службу в ОВД, со мной беседовали кадровые работники аппарата. Мне сразу объяснили, чем возможно придётся заниматься. О войне никто не скрывал.

Первое, о чём я подумал, когда въехал в Грозный, — зачем это всё? Я был в шоковом состоянии. Мы проехали практически через всю территорию Грозного. Я видел на подъезде [к городу] разбитую технику, упавшие и сгоревшие вертолёты. В Грозном я увидел Сталинград: деревьев не было, всё разрушено, дома побиты снарядами, от них стояли только остовы. Впечатление было такое сильное и трагическое. Сразу стало понятно, что это не игрушки, что это будет стрельба не по мишени, в дерево. В тебя будут стрелять. Но я военный, я этому обучен, паника не должна присутствовать, потому что она передастся бойцам. Взял себя в руки: будь как будет.

«Нас бы просто уничтожили»

— В нашем подразделении за все командировки, слава Богу, не было убитых. Раненых из каждой командировки привозили: от одного до десяти. Почему так получилось? Думаю, из-за ответственности офицеров. Мы часто контактировали с армейцами. У них была немножко другая система: если мы приезжали на месяц-два, то они находились там по полгода и больше. Естественно, они часто выпивали, смотрели на солдат и вообще на жизнь так, как будто один день живут. Много было бездумных и бездарных предложений (со стороны армейцев — прим. Ф.), которые явно привели бы к потерям. Но удавалось разумом решать на месте.

Например, во второй командировке мы должны были штурмовать Серноводск — это комплекс здравниц. Пятиэтажное здание на момент войны заняли боевики. Они сделали такой слоёный пирог: на первом этаже находились гражданские, на втором — боевики, на третьем — гражданские, на четвёртом — боевики. Сделали они это специально, чтобы мы вынуждено стреляли по людям. Соответственно, при штурме жертвы были бы неизбежны.

Для штурма [нам выделили] 12 бронетранспортёров. Нас было три отряда ОМОНа и армия. Тренировки проводили три дня за коровниками. В общем, из 12 бронетранспортёров половина не заводилась, а ехать могли только два. И штурмовать нам предложили с двумя рабочими бронетранспортёрами! Добавлю: санаторий находился на вершине, мы должны были идти по ложбине: да, нас бы сверху [боевики] просто уничтожили! Я не знаю, как хватило сил, настойчивости и мудрости, чтобы отменить этот штурм. Его [санаторий] позже штурмовали, после нас, но там была другая подготовка. Без жертв, к сожалению, не обошлось, но потери были минимизированы. Просто посылали на верную смерть.

«Так и поехали они по домам, грузом 200»

— 5 или 6 августа [1996 года] боевики окружили Грозный. Около 5 тысяч человек полностью блокировали город: все четыре комендатуры, блок-посты отрезали. Каждый сам держался, как мог, появились первые жертвы. У нас в комендатуре Заводского района погибло пять человек. При окружении водитель бронетранспортёра отстреливался до последнего, боевики сделали несколько выстрелов из гранатомёта, из-за чего БТР раскололся на две половины. Он [водитель] погиб от потери крови. Мы его завернули в целлофановое одеяло, из ящиков из-под гранатомётов мы сделали ему подобие гроба и оставили в кузове машины.

Потом 11 августа заблудился милицейский батальон, там были солдаты срочной службы и контрактники. Они проезжали на грузовой машине, искали своих и попали под перекрёстный огонь между нами и боевиками. Мы их вытянули на себя. У них четыре человека погибло. Они их [трупы] также укутали в одеяла и прикопали во дворе комендатуры. В конце августа обстановка сменилась, сделали коридор для нашего выхода, приехала сначала машина с красным крестом. И ребята своих выкопали и забили в ящики. Они лучше сохранились, наш [погибший водитель] потёк. Так они впятером и поехали по домам, грузом 200. Мы потом машину не могли отмыть, ехали — запах трупный стоял. Состояние какое-то притуплённое.

«Постоянный звон в ушах»

— Ранило меня как раз 6 августа [1996 года]. Мы попали в окружение, и нас обстреливали с миномётов. Взорвалась мина — и сразу трёх человек [оглушило]. Меня контузило, я потерял сознание, лопнули перепонки и сосуды в голове. У меня зрение сразу упало, и сейчас ухудшается. Я инвалид второй группы по зрению. На травму накладывается и возрастное. Операции делали. Сетчатка тает, как снег весной. Врачи делают всё, чтобы замедлить процесс: уколы и капельницы. Я постоянный пациент областной клинической больницы (смеётся — прим. Ф.).

По перепонкам... Сказали, что лечить бесполезно. Врачи сказали, что лучше не трогать: как заросло, так и заросло. На некоторых частотах не слышу или плохо слышу. Если в зале работает телевизор, а я на кухне нахожусь, то слышу. А зайду в зал — надо делать громче. Постоянный звон в ушах, но я к этому привык. Один врач подсказал, что нужно исправить своё отношение к этому. Я теперь не обращаю на звон внимание, он меня не раздражает.

«Женщины и дети плевали в нашу сторону»

— Почти 20 дней мы были в окружении (в августе 1996 года — прим.Ф.). Не понятно, что в стране [происходит]. Радио слушаем: никто не может договориться, армия нас бросила, остались только комендатуры с милицейскими. Мы чувствовали себя брошенными. Несколько раз прилетал истребитель, бомбил так, что у нас стены сыпались...

Через три недели ныне покойный генерал Лебедь договорился с боевиками о перемирии. Армия сделала коридор. В метрах в 50 друг от друга в шахматном порядке стояли танки. Коридор сделали практически от нашей комендатуры — это центр города. Пока мы выходили, к нам примыкали и примыкали другие подразделения. Получилась большая колона. Боевики с автоматами сопровождали нас: они ехали на раздолбанных машинах с наставленными на нас автоматами, местные женщины и дети плевали в нашу сторону и кидали камни. Мы тоже ехали на загруженных вещами «Уралах» с автоматами. Если бы кто-нибудь тогда выстрелил...

Нам, конечно, обидно было. Мы готовы были воевать, и вот такой некрасивый выход. Может быть, [вывод войск] сохранил многим жизни. Я не знаю, правильно или не правильно это было сделано. Для этого и существует политика, руководители, которые принимают решения. Мы в данной ситуации были простыми солдатами.

«У меня отвержение этого города»

— Я уезжал с чувством, что не хочу больше туда возвращаться. Я видел по телевизору, по фотографиям, каким стал Грозный. Красавец! Многие сейчас туда ездят на экскурсии. У меня абсолютно нет желания. У меня отвержение этой местности и города. Я не люблю, ненавижу! Не хочу себя ломать. На всю жизнь вошло это отвержение Чечни и Грозного. Не хочу сказать, что там плохие люди и природа, но вот такая память осталась у меня внутри. И я её перебарывать не буду.

Психологически тяжело было в первое время. По ночам плакал, сны ужасные снились. Просыпался — слёзы текут, а остановиться не могу. Понимаю, что мужик, нельзя.... Вернулся после первой командировки, пошли с женой в магазин, проезжала рядом грузовая машина, и выстрелила выхлопная труба. Я автоматически присел и стал оглядываться. На войне же выстрел: сразу нужно сохраниться, пригнуться и оценить обстановку. Мне так стыдно было, люди же не знают, где я был, подумали, что дурачок какой-то. Ещё года два после возвращения я не мог смотреть фильмы о войне. Где в кино стрелять или убивать начинали — слёзы сразу идут. Просто не мог. Но время вылечило.

«За что мы воевали?»

— Я не знаю, за что я воевал. Когда нас туда направляли, лейтмотивом было то, что в Чечне есть русские люди, которых притесняют чеченцы, их нужно вывести оттуда, эвакуировать, защитить. Во второй командировке уже было непонятно: прошёл год (с начала Первой чеченской кампании — прим.Ф.), мы всех вывели, кого не вывели — те погибли. В третьей командировке всё стало на свои места. Мы были в окружении в Заводском районе: там одни вышки, цистерны, трубы. Примерно, как наш «Энергомаш», только больше: огромная промышленная территория нефтеперерабатывающих заводов. Знаете, там ничего не тронуто. Ни один снаряд туда не попал. Война уже заканчивалась (Первая чеченская война завершилась 31 августа 1996 года — прим.Ф), самолёты всё бомбили, артиллерия, танки... А всё потому, что это был чей-то интерес. Не совсем понятно, за что мы воевали?

Война — это грязь, кровь и боль. Меня наградили после войны. Как написано: за мужество и отвагу, проявленную при выполнении специального задания. Я был горд за то, что я состоялся как военный человек. Но при этом чувствовал горечь за те происходящие события, свидетелем которых я стал.